Загадочная фотография

На самом берегу Невы, против Медного всадника, стоит старинный красный дом, в котором двести пятьдесят лет назад жил любимец царя Петра, князь Александр Меншиков. Дом этот, подобно многим своим соседям, принадлежит Ленинградскому университету, однако называют его не корпус такой-то и не такой-то факультет, а по старой памяти - Меншиковский дворец. В ректорате мне даже сказали так: "У Меншикова сейчас обедают. Они будут минут через сорок".

Они - это сотрудники лаборатории инженерной психологии, вернее, одной из ее групп. Другую группу я разыскал утром в какой-то комнатушке на историческом факультете, все же остальные теснятся в древнем домике, в глубине университетского двора. В просторечье домик известен под названием "Биофизика". С "Биофизикой" я познакомлюсь завтра, а сейчас мне пора во дворец. Во дворце уже отобедали и ждут меня, даже встречают у входа -чтобы не заблудился.

А заблудиться не мудрено. Без провожатых я долго бы, пожалуй, искал в вестибюле неприметную дверцу, которая отворяется прямо во двор, долго бы блуждал по двору, высматривая потайную лестницу, ведущую с ветхой галереи на второй этаж. И даже поднявшись по ее скрипучим ступеням, не сразу бы очутился в небольшой комнате, уставленной всевозможными электронными аппаратами и увешанной репродукциями картин литовского художника Чюрлениса.

Провожатая моя, Татьяна Зинченко, иронизирует: оказывается, здесь жили всего-навсего слуги сиятельного фаворита, а не он сам. Но я понимаю, что на самом деле ее нисколько не заботит, кто тут обитал в древности. Иронией она хочет преодолеть неловкость первого знакомства. Но вот мы поболтали и о галерее Чюрлениса в Каунасе, и о гастролях Художественного театра в Ленинграде, вот уже Зинченко усаживает меня в особое кресло и объясняет назначение светящихся на экране ромбов, флажков и квадратиков. А непринужденный разговор наш нет-нет да и заденет краешком какое-нибудь их менш'иковское неудобство.

И я догадываюсь: не в неловкости тут дело, а в отголосках главных здешних разговоров и помыслов. А разговоры и помыслы у них одни: о новом здании, которое бы как можно меньше напоминало и "Биофизику", и Меншиковский дворец. Конечно, удобнее было бы работать не в комнатах для слуг, а в покоях самого князя, но пусть уж лучше и покои приспособят под какой-нибудь архив. Для электронных аппаратов и для тонких экспериментов не годятся ни княжеские, ни даже царские палаты.

Вот беда - строителям никак не угнаться за наукой. Она, подобно Гвидону, растет не по дням, а по часам. Она делится на десятки, на сотни новых наук, и частички ее, подобно молекулам, соединяются в самые причудливые комбинации. Давно ли, например, все химические направления были приписаны к двум химиям - органической и неорганической? А нынче двадцатый Международный конгресс химиков обсуждает судьбу очередных новорожденных - космохимии, плаз-мохимии, радиационной химии. Уже сейчас химических наук не меньше, чем химических элементов. А сколько их явится на двадцать первый конгресс! И каждая потребует себе уголок- специальный институт, специальное здание.

Так же появилась на свет и инженерная психология - дитя доброго десятка наук, и древних и сравнительно молодых. Наметанный глаз заметит в этом соединении кусочек общей психологии, кусочек физиологии, гигиены, электроники, теории информации, цветоведения... Лет семь назад не то что о ленинградской лаборатории - о самой-то инженерной психологии никто у нас и не слыхивал. А теперь с надеждой взирает на нее и та же многоопытная химия, и самоуверенная кибернетика. Юная же космонавтика прямо шагу без нее ступить не может.

Будет у инженерных психологов новое здание, и нарекут его не лабораторией, а институтом! Ведь и кибернетика становилась на ноги не в специально построенных для нее дворцах, а в почтенных кабинетах и лабораториях донаполеоновской кладки. Так всегда было. Первые космические расчеты делались в скромном провинциальном домике, в Калуге, теорию относительности обдумывали за тесной конторкой патентного бюро, генетика зародилась и вовсе в монашеской келье. Все будет у психологов, но не раз вспомнят они потом свои древние комнатушки, где ставили они первые опыты, мастерили первые макеты, придумывали первые термины новой науки.

Новые кабинеты и лаборатории будут совсем не похожи на теперешние. Изящнее и миниатюрнее сделаются приборы. Самодельные макеты потеснятся перед вычислительными машинами. Графики вычертит не рука, а какой-нибудь электронный самописец. Но одна маленькая вещица никогда не исчезнет у них, как не исчезает ни в каких переездах и воцаряется на почетном месте драгоценная семейная реликвия.

Я представляю себе, как перебираются в новое здание мои герои. Вот они втащили в гулкие комнаты связки папок, ящики с приборами, рулоны с графиками, вот они осматриваются, облюбовывают подходящую стену и прикрепляют к ней тусклую, выцветшую фотографию. На ней изображен тот, ради кого они и ставили свои опыты, постигали столярное ремесло и теорию информации, хлопотали о новом здании. Ради кого и основана их наука - инженерная психология.

Все переменится, все сделается иным, а фотография эта останется. У всех одна и та же - у руководителя лаборатории профессора Ломова, у его сотрудников из "Биофизики" , и Меншиковского, у их коллег в лабораториях других городов. Это тоже репродукция, только не цветная. Художник Абнер Дин нарисовал довольно злой шарж ни больше ни меньше как на всю современную технику. Вернее, на ту неожиданную ситуацию, которая сложилась в технике за последние годы, сложилась исподволь, незаметно, а потом грянула как гром средь ясного неба, весьма озадачив инженеров, в особенности кибернетиков. На фотографии изображена высокая комната, состоящая как бы из одной свернутой в широкую трубу стены; таким должен быть отсек поставленной вертикально ракеты. Пола не видно, потолка тоже, только одна закругленная стена, густо усеянная разнообразными лампами, лампочками и лампищами, кнопками, рычагами, штурвалами, шкалами и телевизионными экранами. С невидимого потолка свешивается канат, а к канату привязан за пояс худенький, гибкий человечек. Человечек улыбается, но улыбка у него вымученная. Эта улыбка и вскинутые, как у клоуна, брови красноречивее всех слов. "Видали, в какой переплет я попал!" - как бы говорит человечек.

За канат он подвешен, очевидно, недаром. Это единственная позиция, из которой он в состоянии дотянуться до всех этих кнопок и штурвалов. И дотягиваться ему, по-видимому, приходится беспрерывно: вот и сейчас, повернув к нам улыбающееся лицо, он одной рукой нажимает кнопку, другой вертит какое-то колесико, а ногами умудряется крутить штурвал.

Кто же этот человечек, что за странное и малопривлекательное занятие у него? И почему его изображение занимает такое почетное место на стенах солидной лаборатории солидного университета?